English 
Русский 
К.Преображенский. Каратэ начинается с поклонов
Раз в месяц огромный черный лимузин подъезжает к университетским воротам. Старик вахтер поспешно отпирает их и четко подбрасывает к козырьку руку в белой перчатке. Машина медленно едет по самой середине главной аллеи. Ничего не видно за темными стеклами, и толпы студентов равнодушно расступаются, освобождая дорогу. На заднем сиденье, покрытом белыми кружевами, дремлет ректор и хозяин самого дорогого в Японии университета «Токай», миллионер и писатель Сигэёси Мацумаэ.
Около двухэтажного здания, где размещается канцелярия университета, машина плавно останавливается, и шофер открывает дверцу. Когда Мацумаэ неторопливо входит в вестибюль, тихие женщины в синих форменных куртках низко кланяются ему. Как и все высокопоставленные старые японцы, Мацумаэ в ответ делает неуловимое движение шеей, словно тоже кланяется в ответ, но голова его остается гордо поднятой, и поклона не видно. При этом он ласково смотрит вперед. Взгляд его поймать невозможно.
Открытый лифт терпеливо ждет его. Войдя в лифт, Мацумаэ устало закрывает глаза, и секретарша нажимает кнопку с цифрой 2. А на втором этаже в это время стоим мы, стажеры из Института стран Азии и Африки при МГУ, и поправляем галстуки. Бесшумно раскрываются двери лифта, Мацумаэ кивает нам и проходит в свой роскошный кабинет. За ним гуськом тянемся и мы. Из широких окон кабинета видны тихие горы, зеленые поля и фиолетовый конус Фудзиямы. Огромные деревья мимозы достают до самых окон, и серые корпуса университета кажутся утонувшими в фантастическом желтом букете.
Мы сидим за большим столом и слушаем ректора. Его грузное тело покоится на дешевом алюминиевом стульчике. Несолидные стулья противоречат величественному кабинету. Мы еще не знаем, как часто такое встречается в Японии. Как не знаем и того, что пройдет время, и сам Мацумаэ будет танцевать для нас старинный танец, размахивая сверкающим мечом, и петь песню собственного сочинения; как часто мы будем просыпаться по ночам от того, что звенит и содрогается под нами железная кровать от подземных толчков, и привычно засыпать снова. Мы еще не знаем, как невыразимо приятна в жару горячая — кипяток! — ванна и как ломает и выворачивает зонты осенний ветер; как бесконечно красив почитаемый японцами сиреневый цвет и неуютны токийские переулки; как холодны и настороженны лица продавщиц, как жестоки удары каратэ и нежен традиционный массаж; не знаем, что чиновникам по-военному командуют «смирно», что японцы никогда не советуются друг с другом, что молчание здесь знак несогласия. На старинных гравюрах мы будем с удивлением узнавать знакомые места, потому что время не изменяет ни рек, ни гор; нам откроется призрачность горного пейзажа и удивит то, что не имеет запаха тихая сакура.
— Япония должна не только наполнить ваш ум, — говорил Мацумаэ, — но и проникнуть в ваши чувства. Старайтесь почувствовать ее. Гуляйте по полям и лесам. Ешьте сырую рыбу. Занимайтесь дзю-до и каратэ…
Шумно было на улице. На плоской крыше здания тренировались каратэисты. На фоне голубого неба снизу были четко видны их белые фигурки, которые дергались ритмично, как заводные. Через равные промежутки времени слышались громкие крики. На балконе, который опоясывал здание, стояли в ряд человек двадцать студентов и хором тянули одну ноту: «А-а-а…» Они извещали о том, что в их студенческом клубе начинается дискуссия. Заканчивались занятия, и отовсюду доносились смех и озорные звонки велосипедов. Семенил старенький профессор, и на голове у него болтался огромный колониальный шлем, но никого вокруг это не удивляло. Из соседнего корпуса музыкального факультета лились мощные звуки Бетховена. И эта прекрасная, торжествующая музыка, выкрики, странное пение, смех и оглушительные звонки сплетались в резкую, непривычную и томительную мелодию.
Было очень жарко, и глянцевые листочки деревьев блаженно вздрагивали — очевидно, такая погода была как раз по ним. Под деревьями томились студенты с теннисными ракетками. Они зябко подергивали плечами и громко втягивали воздух сквозь зубы, словно их знобило: так японцы реагируют на жару. Вдруг откуда-то послышалась резкая команда, и все быстро положили ракетки, сбросили одежду, оставшись в одинаковых белых рубашках и шортах, и через мгновение уже бежали по кругу, ритмично напевая, как всегда делают японцы, когда бегут. Первый выпевал ноту, и все подхватывали однообразный мотив. Бег прервался так же внезапно, как и начался, и вдруг оказалось, что все стоят в строю. Явился тренер в жокейской фуражке, достал из кармана смятый листок и стал делать перекличку, по-военному отрывисто выкрикивая фамилии. Затем студенты всем строем поклонились ему в пояс, ринулись к связкам ракеток, расхватали их, как винтовки во время тревоги, и через секунду упругие мячи засвистели над площадкой, как пули.
Во всем этом чувствовалось что-то очень далекое от тенниса, казалось даже, что вовсе не теннис был главным здесь, а что-то другое, но что? Угадать было невозможно. Мне почему-то вспомнились старые послевоенные фотографии: усталые спортсмены, марширующие с тяжелыми ружьями в руках. Так под видом спортивных клубов восстанавливались японские «силы самообороны».
Деревянный зал
Сразу же за университетской оградой возвышается изящное сооружение из белого дерева, просторное и раззолоченное, как храм.
Целыми днями из-за его гулких стен раздаются леденящие душу крики. Здесь занимаются японскими национальными видами спорта — дзю-до, кэндо, кэмпо и каратэ. Каждый вечер со всего университета сюда стекаются толпы студентов. Только парни.
Перед широким подъездом они кланяются зданию, снимают обувь и скрываются за раздвижными дверями. Вскоре многие выходят тренироваться на улицу, одетые в длинные черные юбки или белые куртки и брюки.
Узнав о том, что заниматься каратэ нам порекомендовал сам ректор Мацумаэ, руководство клуба сообщило на кафедру для иностранцев о том, что оно согласно допустить нас к занятиям.
И вот в один из вечеров переступаем босыми ногами железный порог.
— Ос! — гаркнул кто-то за спиной.
Оглянувшись, мы увидели студента в белой форме для каратэ, который часто и низко кланялся каратэисту постарше, с черным поясом на форме. Тот шествовал небрежной походкой и не обращал никакого внимания ни на крики, ни на поклоны…
В холодной кафельной раздевалке, между железными полками для одежды, белела большая газовая колонка. На ней была распята куртка, которую бережно поддерживали двое первокурсников. Они хмуро посмотрели на нас и отвернулись, ясно давая понять, что вовсе не наше дело задавать глупые вопросы о том, чём они заняты и кто хозяин этой куртки.
Ладно, ладно, не будем спрашивать, тем более что уже и так все ясно. В раздевалку вошел студент четвертого курса. Лицо его было мне знакомо — я и раньше несколько раз видел его в аудиториях, но не догадывался, что он каратэист, потому что он не производил впечатления богатыря — я не знал тогда, что таковы и все каратэисты, что этот спорт делает мускулы тонкими и прочными, как тетива лука. Вошедший был одет по неписаной студенческой моде — в узкие обтягивающие брючки голубого цвета и майку с номером на спине (почему-то японцы любят щеголять в майках с цифрами). При его появлении распластанная на горячей колонке куртка беспокойно задергалась — четыре руки торопливо прощупывали и поглаживали ее, проверяя, как она нагрелась, и две пары узких глаз зорко следили за тем, как вошедший медленно стягивал свою майку. И только майка безжизненно упала на железную полку, тут же двое, подхватив куртку, подбежали к ее обладателю. Тот и бровью не повел, словно куртка сама прилетела и опустилась на его спину, и неторопливо повязал черный пояс.
С его появлением в раздевалке воцарилась напряженная тишина — слышно было, как хлещут о пол струи воды в пустом душе.
— Во сколько начинаются занятия? — шепотом спросил я у первокурсника.
— Я не могу отвечать. Спросите у старшего, «сэмпая»…
Сверху послышался гортанный выкрик, и все сломя голову бросились вон из раздевалки.
В огромном зале сверкал паркетный пол. Это была роскошь — мало кто в этой стране может позволить себе такое дорогое удовольствие, как пол из дерева. Даже письменные столы, стулья, кровати и шкафы здесь предпочитают делать из железа, и в промозглые зимние дни такая мебель сама источает холод.
На стене, противоположной входу, колыхалось белое полотнище с красным кругом посередине. Веками этот круг украшал штандарты самураев княжества Симадзу, а после буржуазной революции 1868 года, свершенной длинными мечами самураев, княжеский герб стал флагом всей страны. Поэтому при входе в зал все встают на колени и низко кланяются флагу, а заодно и самому залу. Ведь этот зал — священное место для постижения истины. Недаром в слово «каратэ-до», как и в слово «дзю-до», входит древний иероглиф «путь», символизирующий непостижимый путь человеческой жизни (1 Часто вместо слова «каратэист» говорят «каратист». Это неправильно, потому что искажается смысл, как если бы вместо «футболиста» говорили «футист». «Кара» — значит «пустой», «тэ» — «рука». (Прим. авт.)).
Каратэ возникло совсем недавно — в 20-х годах нынешнего века. В его основу легли древние приемы рукопашного боя без оружия, применявшиеся крестьянами острова Окинава в борьбе против самураев. Много позаимствовало каратэ и из традиционного военного спорта Японии, и из схожих видов борьбы соседних дальневосточных стран. Как и любой традиционный род занятий в Японии, каратэ раздроблено на множество школ и направлений и имеет сложную иерархию. Ступеней мастерства очень много, и они делятся на четыре класса, которые отличаются цветом пояса: белым, коричневым, черным и красным. Обладателей самого высокого — красного — пояса в Японии лишь несколько человек…
Снова прозвучала команда. Кто кричал, понять было трудно, потому что командовали каждый раз другие обладатели черных поясов. Они руководили сообща, потому что были здешней элитой.
Услышав команду, все бросились на середину зала и сели на пол параллельными рядами, курс за курсом, согнув ноги в неудобной церемониальной позе. Впереди всех с достоинством восседал президент клуба Маэда, студент четвертого курса. Один из черных поясов подал голос, и все вдруг замерли, закрыв глаза и отрешенно запрокинув бесстрастные лица. Это была заимствованная из дзэн-буддизма поза: уход от всего мирского и созерцание собственной души. Без путешествия по своей душе не постигнуть вечного пути жизни. Долго сидели студенты и вдруг, разом стряхнув оцепенение, начали кланяться флагу.
— Раз! Два! Три! Четыре! — громко считал кто-то.
На одном из тактов Маэда повернулся лицом к строю, гордо принял общий поклон, встал и пошел развалистой походкой. За ним поднялись черные пояса, потом коричневые, и лишь опоясанные белыми поясами первокурсники оставались на полу, и их стриженые головы с оттопыренными ушами еще долго опускались и поднимались.
— На улицу! — крикнул Маэда. И все сорвались с мест и побежали к дверям.
…Год назад в Токио промозглым зимним днем я удидел группу каратэистов. Они бежали по узкой многолюдной улице, ловко маневрируя в толпе, ощетинившейся зонтиками. Шел липкий снег с дождем, и босые ноги каратэистов были красны от холода.
Белая одежда посерела, и бегуны очень напоминали заброшенных и голодных белых медведей. Неужели так необходимо бежать именно сейчас и именно здесь? Бег их казался надуманным, ненужным.
— Ос! Ос! — восклицали они на разные голоса, подбадривая себя. Один из, голосов показался мне странным. Я оглянулся — и увидел европейца. Как это всегда бывает с иностранцами на японских улицах, мы встретились взглядами, и он смутился.
«Ну уж я-то никогда не побегу вот этак по улицам, босиком, да чтоб все на меня смотрели», — подумал я.
А теперь и я бегу босиком по бетонному деревенскому шоссе. Острые камешки впиваются в босые ноги, и неудобна с непривычки белая форма. Дорога очень узкая, и нас то и дело обдают жаром тяжелые грузовики, проносящиеся так близко, что со страхом отпрыгиваешь в сторону (потом привыкаешь не только к этому). Мы бежим нестройной толпой и вразнобой испускаем дикие крики.
Но беспорядок здесь кажущийся — нетрудно заметить, что за каждым новичком неотступно следует владелец черного пояса.
Кажется, нет конца улицам, поворотам, горным тропам. Неумолимо азиатское солнце, и недвижим влажный воздух. Бежать все тяжелее. Сзади меня сопит обладатель черного пояса, тот самый, которому в раздевалке грели куртку, и хрипло шепчет:
— А ну кричи «ос»! Ну! Кричи на выдохе! Давай! «Ос!»…
— Ос! — не выдержал я.
И бежать стало легче! Крикнул еще, и стало еще легче. Вот это да… Значит, это магическое слово не только служит приветствием?
— На Востоке ничего не бывает просто так! Ос! — прохрипел черный пояс.
— А что значит «ос»?
— Терпи!
— И так терплю, а все-таки?..
— «Терпи» и есть значение этого слова. «Ос» — второе, малоупотребительное чтение иероглифа «синобу» — «терпеть».
На дорожном указателе мелькнули знакомые иероглифы. Что? Соседняя станция электрички? И я добежал до нее? Да еще босиком?
Не ожидал…
У здания станции все, не останавливаясь, повернули обратно.
Когда мы вернулись в университет, уже начинало смеркаться. В Стране восходящего солнца рано темнеет, и тихие горы стали похожи на ночные призраки, и между ними засветился крошечными огнями соседний городок Хирацука.
Обежав здание спортивного зала, запыленные и тяжело дышащие студенты остановились на колючей зеленой лужайке против тугих соломенных шаров, надетых на крепкие колья, и без передыха начали изо всех сил, долго и методично, бить кулаками в эти соломенные головы, оттачивая точность удара. Вскоре на желтоватых шарах показались пятна крови. Потом шары стали и совсем черными в наступивших фиолетовых сумерках, но разбитые кулаки все вонзались в них. Ни тени страдания не было видно на хмурых лицах. Потом первокурсники принесли банки с йодом, все окунули в них кулаки и убежали в зал. Тут я заметил, что у «черных поясов» на пальцах зловеще белеют мозоли, больше похожие на костяные отростки. Теперь-то я знаю, как они появляются…
Казалось, что мы лишние здесь и про нас все забыли. Тогда мы еще не знали, что японцы умеют наблюдать даже во сне.
В зале отрабатывали ключевые движения каратэ, основу всех приемов. Я механически подчинялся командам и обдумывал только что увиденное.
— Ты думаешь о чем-то постороннем, и поэтому упражнение у тебя не получается! — услышал я сзади знакомый голос владельца нагретой куртки. На кончике его пояса были вышиты два оранжевых иероглифа фамилии: Уда. — Когда занимаешься каратэ-до, нельзя думать ни о чем, — продолжал Уда, — потому что в это время ты постигаешь путь всего живого. Познать его невозможно, как невозможно и выразить. Его можно только почувствовать. А для этого твое сердце должно уснуть, потому что оно орган мысли. Ты как бы остаешься в той позе отрешенности, что мы приняли в начале занятий. А лицо твое должно выражать только ненависть и неотвратимость твоей победы. И тогда руки и ноги будут действовать сами — легко и свободно.
Я попытался сделать, как велел Уда: упражнение и вправду стало получаться! Но, послушно отрешившись от всего, я заодно и сбился со счета. А следить за ним нужно было потому, что на каждый десятый такт все хором кричали. Я же крикнул на восьмой:
— Ос!
— Ос! Ос! Ос! — вдруг запели в разных концах зала.
Это были голоса первокурсников. Мой преждевременный крик был воспринят как знак скромности и послушания, приличествующий новичку, и они поспешили засвидетельствовать «черным поясам» то же самое…
Упражнения продолжались. Общий ритм каратэ гипнотизировал.
Это было чувство, рожденное церемонией. Тогда я еще не знал, что оно с разной силой будет охватывать меня очень часто в этой стране, где по всякому поводу устраиваются долгие и, казалось бы, ненужные ритуалы.
Церемония подавляет и изменяет людей. Однажды в университетской аудитории, тесной и грязноватой, студенческий клуб устроил дискуссию. На зеленой доске красивыми иероглифами была написана тема. Колченогие столы были задрапированы простынями, а на табуретке красовалась серо-зеленая ваза с желтыми цветами. (Серый, зеленый и желтый — излюбленные цвета японцев. Все, что везде бывает белым, — стены, потолки, двери, халаты, — здесь выкрашено в этот тройной смешанный цвет.)
Дискуссия шла в чисто японском стиле: каждый говорил о своем, а остальные уважительно кивали головами. Не верилось, что еще полчаса назад все присутствующие вместе горланили песни в пивной или ставили друг другу синяки во время матча регби. Двое молчаливых студентов встали и начали кланяться, объясняя, что им нужно уйти. Не переставая кланяться и рассыпать извинения, они вышли. Я выскользнул за ними. Так и есть: в коридоре они снова превратились в обычных людей, потому что церемония осталась за дверью.
Сейчас церемонией был пронизан просторный зал.
— Садись! — крикнул кто-то, и все шустро расселись на паркете в круг и сидели молча минут пять в неудобных церемониальных позах, пока президент Маэда не крикнул: «Сесть свободнее!» Тогда все зашевелились и скрестили ноги по-турецки. На середину круга вышел вечно смеющийся Маэда и ударил в большой барабан. Деревянные стены зала гнусаво запели. На середину вышел второй обладатель черного пояса и стал кланяться Маэде, приговаривая:
— Ос! Прошу вас! Ос!
— Время! — крикнул кто-то, и оба приняли боевые стойки. Смеющиеся глаза Маэды неожиданно стали холодными и страшными. Его соперник старался сделать свой взгляд таким же, но это не получалось, и его глаза оставались добрыми, а босые ноги нервно переступали по паркету, ища удобной позиции. Маэда с презрением смотрел на него, громко дыша, — и вдруг, не размахиваясь, изо всех сил ударил соперника ногой по щеке. Тот молча согнулся от боли. И тут же, как молния, блеснула его нога в белой штанине, и коварный удар в низ живота, казалось, был неотвратим, но Маэда ловко увернулся. Было впечатление, что смотришь кинопленку, которую пустили слишком быстро, — настолько молниеносны и коротки были удары. Ничего нельзя было разобрать в белом месиве, которое иногда испускало то нетерпеливый вздох, то сдавленный стон. На секунду соперники остановились и посмотрели друг на друга. Неутоленной ненавистью дышали их взгляды.
— Время! — снова крикнул кто-то, и они оба вдруг рассмеялись, а глаза Маэды снова стали хитрыми. Что это, игра? И что именно было игрой здесь?
Соперник снова начал кланяться Маэде, говоря:
— Ос! Большое спасибо!
Но Маэда отвернулся от его поклонов, отдуваясь, пошел на свое место и сел. Вернулся на место и соперник. Тотчас к обоим подбежали первокурсники и молча предложили им горячие полотенца. Но «черные пояса» притворились, будто ничего не замечают, и первокурсники с поклонами отбежали.
Схватки продолжались. Один из дерущихся хлюпнул носом, и на белую куртку упали красные капли.
— Пойди умойся! — засмеялся Маэда.
— Ос! — прошептал тот и убежал, а на зеркальном полу до двери пролегла ярко-красная дорожка. Я вспомнил соломенную голову и разбитые кулаки. Пожалуй, впервые в жизни я увидел столько крови за один день. А тем более в чистенькой и спокойной Японии.
Странно…
Взволнованные, мы не заметили, как положили ладони на пол, и тут же Маэда хитро улыбнулся и указал на нас пальцем. К нам подбежал «черный пояс», сел рядом, положив ладони на бедра, и сразу же молча убежал.
Внизу, в холодной раздевалке, стягивали свои длинные куртки толстые дзюдоисты. Увидев входящих каратэистов, они весело поклонились и закричали свое приветствие:
— Дзёс!
— Ос! — отвечали каратэисты.
— Дзёс! Ос! — слышалось со всех сторон. И этот странный, дикий язык, который легко мог напугать неискушенного человека, говорил о силе, здоровье и непонятной далекой стране.
Ночью я проснулся от жары. Тускло светила луна в насыщенном влагой воздухе. Внизу, на мокрой траве, живописно белели куртки, пояса и штаны, упавшие с верхнего этажа, где жили дзюдоисты из Бельгии.
«Пусть я не получу черного пояса, пусть у меня вообще ничего не будет получаться, но я ни за что не уйду из клуба каратэ, где Япония видна изнутри!» — решил я.
Симагуни кондзё
Приятно покататься во время перерыва в занятиях по лесным тропинкам. После вчерашнего бега подошвы горят нестерпимо, и я подставляю их жаркому ветру. В полдень зеленые горы покрываются ленивой тенью, на узких деревенских улицах нет ни души, и лишь под деревом отдыхает, сидя на корточках, спустившийся с гор старик и с наслаждении высасывает из пластмассовой розовой трубочки сладкий лед. Видимо, даже таких дешевых сладостей не сыскать в тенистых горах. Навстречу мне шел молодой японец, лицо которого показалось знакомым.
— Ос! — негромко произнес он.
— А, это ты, — узнал я в нем одного из вчерашних каратэистов. — Почему ты сказал «ос»? Ведь я же не «черный пояс» и, честно говоря, никогда им не буду…
— Но ведь вы учитесь не на первом курсе, а, говорят, даже на пятом.
— Да…
— А раз так, то вы старший, «сэмпай»!
Он снова сказал «ос» и поклонился.
Когда я проезжал через многолюдную университетскую площадь, со всех сторон слышалось одно и то же: «Ос! Ос!» Как отвечать на эти приветствия? Улыбаться в толпу неизвестно кому? И я сделал большой круг, объезжая университетскую территорию.
Когда мы сдавали на проверку свои первые сочинения, написанные иероглифами на специальной клетчатой бумаге, то очень волновались. С ужасом ждали мы, как получим свои сочинения, исчерканные красными полосами.
Но вместо них нам выдали одинаковые фиолетовые листки бумаги. Мы прочитали — и не поверили своим глазам: это были неправильные предложения из наших, сочинений — заботливо переписанные и размноженные фотографическим способом. Перед каждым предложением стояла латинская буква — это была зашифрованная фамилия неудачливого автора, и поэтому, когда коллективно исправляли эти предложения, никому не было стыдно. Японцы вообще не любят обсуждать недостатки других людей, особенно в их отсутствие, и поэтому, когда кто-нибудь из студентов болел, его ошибки не разбирались, и фамилия его не упоминалась вообще, словно он никогда и не существовал на свете.
…В зубной поликлинике университета у входа было маленькое пространство, в котором, балансируя на одной ноге, можно было снять обувь и надеть больничные зеленые тапочки. В тесной приемной было очень шумно: дикий хохот прерывался глухими ударами, а скрежет передвигаемой мебели заглушал чьи-то бодрые возгласы. Уж не зашел ли я по ошибке в сумасшедший дом?
Оказывается, все эти звуки производили трое пятилетних ребятишек, ждавших приема. Рядом смотрели телевизор их строгие мамаши, торопливо пробегали аккуратные медсестры, но никто не обращал на возню внимания: по-видимому, это было нормой.
Пятилетний мальчуган подбежал ко мне и строго спросил:
— Так! Чей это портфель?
— Мой, — ответил я, — ватакуси-но…
— Как? Ватакуси-но? Ха-ха-ха! — засмеялся мальчуган. — Ведь вы же не старый, а молодой. И поэтому про себя должны говорить не «ватакуси», а «боку»!
И, истинный японец, он снова спросил:
— Чей это портфель?
— Боку-но дэс! — ответил я.
— Вот теперь правильно! — засмеялся он и убежал.
В зубном кабинете стояло пять кресел, в которых сидели пациенты. Между ними расхаживал врач и лечил всех сразу. Щеки врача были круглы, кожа лоснилась, на пальце сверкал бриллиант: врачи в Японии — люди небедные, а зубные врачи богаче всех.
В крайнем кресле извивался мой пятилетний учитель и громко плакал, когда бормашина, отвратительно визжа, вонзалась ему в зуб. Стоявшая за спинкой кресла мать смеялась.
— Терпи! Терпи, говорю! Сейчас снова будет больно, терпи! Ха-ха-ха!
Стоял июль, и во всей Японии было душно и жарко, но в Токио было тоскливее всего, потому что не найти прохлады среди раскаленных каменных громад и не способны всосать удушливый чад от машин чахлые деревья. На крыше многоэтажного универмага было не так жарко, дул ветерок.
У выхода из универмага в маленьком зеленом ларьке с газетами и журналами, жевательной резинкой и шоколадом безразлично улыбалась продавщица, говоря каждому: «Добро пожаловать!» А рядом какой-то пьяный горланил непристойные частушки заплетающимся языком и молотил кулачищами по тонкой стенке ларька. Хрупкое сооружение из картона и алюминия жалобно содрогалось, но продавщица, казалось, не замечала этого: все так же улыбалась и кланялась. Да и прохожие с лицами озабоченными, веселыми, а чаще всего каменными, покупали какую-нибудь мелочь и торопливо уходили. Лишь изредка кто-нибудь бросал на бушевавшего взгляд, полный презрения: у продавщицы был кондзё, а у пьяницы его не было…
«Кондзё» относится к числу тех немногих слов, смысл которых понятен и близок одним лишь японцам. Слово сильное и выразительное, в словарях оно переводится как характер, натура, выдержка, нрав… Впрочем, попробуйте перевести сами: «кон» — «корень», «дзё» — «характер». Получается что-то вроде «корней характера».
Молодая мать, стоявшая у зубоврачебного кресла и смеявшаяся, когда ее маленький сын плакал, не была жестокой или бездушной. Она воспитывала в нем кондзё.
Но, пожалуй, только каратэисты умудряются каждый поступок превращать в проверку своего кондзё. Часто, приготовившись отжиматься на полу, они опираются на пальцы ног и сжатые в кулаки руки. Стоять на кулаках гораздо больнее, чем просто на ладонях. Над желтым полом застыли черные стриженые головы, в зеркальном паркете отражаются бесстрастные лица. От долгого пребывания в этой позе ноют спина и скрюченные пальцы. Но вот прозвучала резкая команда, и студенты начали отжиматься на побелевших кулаках, спины их поднимались и опускались, как заводные. Один из «черных поясов» считал вслух, и скоро его голос стал хриплым.
— Ос! — уже визжали студенты на каждый десятый счет, и пот орошал паркет. Наконец «черный пояс» перестал считать и крикнул:
— А теперь последние десять отжиманий!
И все начали считать хором, и этот хор был скорее похож на рык. В запотевшем полу отражались сморщенные страданиями лица.
— Ну а теперь еще десять раз! Проверим наше кондзё!
— Ос! — захрипели студенты, но уже не страдание, а ярость ревела в их голосах.
— Сколько же можно?! — шепотом спросил я у Уды.
— Терпи! — прохрипел он и вдохнул воздух, горячий и влажный, как кисель, — термометр показывал сорок градусов. Я скосил глаза на белую табличку около флага. На ней были начертаны шесть величественных иероглифов, складывающихся в три слова:
«Терпение, упражнение, желание»
Да, в этом зале такое изречение было как раз на месте! Сам ректор Мацумаэ написал иероглифы на табличке. И его дух незримо присутствовал здесь…
На следующий день я встретил Уду в электричке. Он стоял и читал дешевый журнальчик. На скамейках дремали пассажиры, и на фоне серо-желтых стен их смуглые лица казались зеленоватыми. Как и все каратэисты, Уда носил студенческий мундир, в каких сейчас больше не ходит никто из студентов, — длинный черный сюртук до колен со стоячим глухим воротником, золотыми пуговицами и каймой на обшлагах. Жара не заставила Уду расстегнуть крючки воротника, потому что такая слабость подвергла бы сомнению его кондзё.
— Куда едешь? — спросил я.
— На станцию Одако-Сагамихара, в банк за деньгами. Мне родители присылают понемногу. Я, конечно, и сам подрабатываю иногда, как и все студенты, но все равно не хватает, У меня только на одну электричку от дома, где снимаю комнату, до университета уходит бог знает сколько денег. Я уж не говорю о времени.
— А что же мешает тебе снять комнату поближе? Я видел объявления — у самой университетской ограды есть комнаты. Тогда у тебя и времени и денег будет больше…
— Вот поэтому я и снимаю жилье в двух часах езды. А то получится слишком уж легко. Так каждый сможет. А вот так, как я, не каждый!
— Но не мешает ли учебе беспрестанное доказательство железной воли?
— Нет! Не мешает и не может мешать! Мне с детства повторяли, что у нас, японцев, нет ничего: ни территории, потому что она почти вся загромождена горами, ни природных богатств, потому что наши горы бесплодны. Много веков мы жили, отгородившись от всех. Но сейчас это стало невозможным, и мы ничего не можем противопоставить огромному миру, кроме своей мысли. И нам остается только думать. К этому зовет нас симагуни кондзё — кондзё жителей страны-острова…
Это слово поразило меня.
— Ты, наверное, про него и не слышал? Потому что мы не спешим все открывать вам. Вот, например, мы говорим: «Я японец и поэтому очень хорошо разбираюсь во всем, что касается Японии». Такое заявление кажется вам наивной самонадеянностью, потому что вы не хотите вдуматься и прочитать это по-японски, с изнанки: «Я японец, и поэтому никто, кроме нас самих, не способен понять нас». А это и есть кондзё жителей маленькой островной страны…
Сэмпай и кохай
Однажды все каратэисты уехали на соревнования, и заниматься с нами остался только Уда. В зал заглянул толстый дзюдоист и долго, скептически улыбаясь, наблюдал за нами.
— Уда! Ты что же, хочешь выйти на международную арену? Неужели господам иностранцам так интересно наше каратэ? Может быть, им больше подходит теннис или бейсбол, они ведь тоже иностранные. Спроси у них об этом, ведь ты уже нашел с ними общий язык, правда?
Уда настороженно сверкнул глазами…
Когда мы вернулись в раздевалку, на кафельном полу красовалась огромная лужа воды, очевидно специально принесенной из душа.
А из лужи жалобно смотрели измятые рубашка и брюки Уды…
Лицо Уды застыло, с него сбежало всякое выражение, словно у пьяного. Это был позор. Уда украдкой скосил глаза на нас: не потерял ли он лицо? Ведь это же оскорбление! Да еще «черному поясу»! Да еще перед иностранцами! Мы успокаивали Уду, говоря ему, что все это ерунда и что виноваты на самом деле мы, потому что из-за нас ему устроили такой сюрприз.
Вдруг в раздевалку вошел незнакомый парень в черном поясе. Очевидно, он получил это отличие совсем недавно: слишком свежи были оранжевые нитки иероглифов — Сато. Наверное, он пришел сюда, чтобы потренироваться в одиночестве, но сразу же оценил обстановку и сказал Уде:
— Сэмпай, скоро начнется дождь!
— Ах да, конечно, пора уходить, — обрадовался Уда и стал торопливо выжимать свою одежду. Пальцы его слегка дрожали. Сато стоял поодаль, преданными глазами смотрел на Уду и говорил с ним голосом тихим и скромным. Хотя оба они имели черные пояса, Уда был старший, «сэмпай», а Сато — «кохай», младший. И когда мы все вместе возвращались домой, Сато шел сзади Уды и все пытался вырвать у него мокрую одежду, чтобы нести ее самому, но Уда не давал.
И не знали мы, что с завтрашнего дня скромный Сато станет вице-президентом клуба.
На следующий день было пасмурно, шел дождь, и в коридорах спортивного зала зажгли’ тусклые лампы. Навстречу торжествующей походкой шел Сато. С его нейлоновой куртки стекала вода, а следом за ним семенил первокурсник, на вытянутых руках, словно драгоценность, держа его мокрый зонт. Мы с улыбкой кивнули Сато, как старому знакомому, но он не ответил.
Когда Сато, переодевшись в белую форму и затянувшись черным поясом, вошел в зал, все закричали, приветствуя его.
На церемонии поклонов Сато сел первым и поднялся на ноги тоже вперед всех. Началась зарядка, и все стали хором громко считать.
— Делали слишком быстро! — крикнул вдруг Сато. — Повторить!
Оказывается, голос у него громкий! Да…
Упражнения продолжались.
Я заметил, что каждый «черный пояс» особенно пристрастен и придирчив к определенному первокурснику — своему кохаю.
Был свой кохай и у Сато. Во время упражнений он незаметно пристраивался к первокурснику сзади и наблюдал, подмечая малейшие ошибки. Показав, как надо делать правильно, Сато приказывал повторить. На мой взгляд, у кохая это получалось блистательно, но Сато обычно оставался недоволен и снова подолгу объяснял, причем ни тени раздражения не появлялось на его надменном лице.
Когда кохай отрабатывал удары ногой, Сато подставил ему около щиколотки твердую бамбуковую палку, и, если при ударе была малейшая ошибка, пятка кохая больно ударялась о палку. В таких случаях стоящий сзади Сато еще давал ему подзатыльник.
Кто-то дернул меня за пояс. Я оглянулся — сзади стоял Уда и хитро улыбался.
— Тебе небось кохаев жалко стало? Имей в виду, их никто не просит сюда ходить, как и вас, кстати. И если бы им что-нибудь не понравилось здесь, они просто ушли бы. А они не уходят!..
У Уды тоже был кохай, худой, длинный и неудачливый. Сколько ни объяснял ему Уда, сколько ни бил его бамбуковой палкой, сколько ни давал подзатыльников и пощечин, секреты каратэ не доходили до него. Тогда Уда приказывал ему делать простейшее упражнение — его отрабатывают те, кто занимается первый день. Кохай старательно водил кулаками вперед и назад, а все вокруг делали сложные и утонченные движения, похожие на китайский балет. Это было унижение, и лицо неудачника покрывалось красными пятнами.
Как назло, я то и дело встречал неудачника — то в библиотеке, то в лавке, то на улице. Хотелось подойти к нему и сказать что-нибудь приятное, но это заставило бы его страдать, потому что я был свидетелем его унижений. Поэтому самым лучшим было не узнавать его. И он благодарно отвечал мне тем же…
Каратэ заканчивается поклонами
Все приметы, связанные с погодой, в Японии оказываются недействительными. Если на улице пасмурно, льет дождь и завывает ветер, это вовсе не значит, что нужно одеваться потеплее, потому что на улице может стать жарко, как в парнике. А зимой, когда текут ручьи, и солнце светит так ярко, что можно обжечься об оконное стекло, нужно не забывать про пальто, потому что вскоре на солнце набегут тучи и промозглый холод будет пронизывать до костей.
Приближалась зима, и на занятиях каратэ из наших ртов начали вылетать клубы белого пара. Отопления в зале не было и не могло быть, потому что в средние века самураи занимались спортивными забавами без отопления, а на зиму вовсе прекращали их. По традиции занятия всеми видами национального спорта останавливаются на зиму и в наши дни.
Однажды после занятий каратэ «черные пояса» отошли в сторонку, посовещались, и самый молодой из них подбежал к нам.
— Завтра — последний день занятий. А послезавтра — всеяпонские соревнования…
В то морозное утро в Токио по случаю какого-то праздника не работали дымящие заводы, и непривычно было видеть огромный город притихшим и накрытым чистым голубым небом. Легко дышалось на широкой улице Ясукуни-дори, где душно в обычные дни, и высокие здания, похожие на заводские станки, были четко видны в прозрачном воздухе. В ранний час на улицах было мало людей, и изредка, гордо подняв морды, пробегали бродячие собаки: их здесь подкармливают, гладят и никогда не бьют.
У большого здания, похожего на шатер с золотым шаром наверху, нас ждали каратэисты в полном составе. Многих из них я впервые встретил в черных мундирах, а не в белой одежде. Увидев нас, они просияли и бросились жать руки. Столь неожиданно теплый прием озадачил нас…
— Большое спасибо, что пришли, большое спасибо! — наперебой говорили «черные пояса», а белые радостно улыбались, и по их сияющим глазам было видно, что они тоже очень хотели бы сказать: большое спасибо! Но за что?!
В шумном зале резко пахло тигровым бальзамом, со всех сторон раздавались крики, и в глазах было черно от мундиров. В этой толпе одни мы были иностранцами. Галереи были увешаны разноцветными флагами каратэистских клубов, и на каждом был изображен кулак. На арене суетились судьи в строгих костюмах, галстуках и босиком. Одна за другой входили белые шеренги каратэистов, кланялись и ждали…
— Уда-сэмпай! Маэда-сэмпай! — слышалось из рядов зрителей. Соревнования продолжались очень долго, весь день. Когда они закончились, ко мне подошел Уда.
— А теперь пойдем есть суси!
В маленьком ресторанчике перед нами поставили черные лаковые подносы, на которых красовались рисовые пирожки, покрытые разноцветными лепестками сырой рыбы.
— Так ты понял, за что мы благодарили вас сегодня утром? Мы очень беспокоились, придете ли вы, потому что для этого нужно встать очень рано и два часа трястись в электричке. С самого начала мы не сомневались, что через два-три дня вы сбежите с наших тренировок. И тогда мы устроили вам пробежку до соседней станции. А вы не испугались. У нас это первый случай, и мы много говорили о вас между собой.
Надеюсь, за эти месяцы ты понял, что каратэ — это далеко не только спорт, а школа жизни. Знаешь нашу пословицу: «Каратэ начинается с поклонов и заканчивается поклонами»? Разве это относится только к каратэ? В каратэ молодежь учится почитать старших и понимать младших, уважать порядок — недаром очень многие из нас идут в армию и полицию. В каратэ мы на практике познаем ценность святого принципа продвижения по службе за выслугу лет. Принципа, который примиряет и успокаивает всех…
…Я вспомнил, как однажды видел церемонию вручения премий за выслугу лет в одной фирме. Вначале долго играла торжественная музыка, потом на сцену вышел хозяин.
— Господа, смирно! — крикнул секретарь.
Пожилые люди в зрительном зале поднялись с кресел, застегивая пиджаки, одергивая фраки и поправляя кимоно, замерли, как солдаты, и слушали приветствие хозяина.
— Прошу садиться! — крикнул секретарь, и снова заиграла музыка. А потом все снова вставали по стойке «смирно» и слушали, как представитель награжденных, почтительно раздвинув локти, читал ответную благодарность хозяину…
— Говорят, Сато станет президентом клуба? Верно? — спросил я.
— Естественно! Его назначил своим преемником Маэда. А потом его изберут и все члены клуба.
— А кстати, что-то я последнее время не вижу на занятиях твоего длинного кохая?
— Ах, этот… Он заболел. Да, заболел! И сейчас в больнице. Он будет там очень долго…
…На следующий день я встретил длинного кохая на улице. Увидев меня, он вздрогнул и отвернулся…
Если вам понравился пост, вы можете оставить комментарий или подписаться на RSS и получать каждый новый пост из этого блога.
Комментарии
Еще никто не комментировал.
Оставьте комментарий